8237
1
Военком подаёт мне коробочку с орденом Ленина. – Этой высокой наградой вас, уважаемый, Василий Иванович, партия и правительство наградило за форсирование Днепра, только вручить, вот, к сожалению, не успели. Я взял протянутую мне коробочку, долго смотрел на орден, вспоминая всё пережитое: «Я отказываюсь от него». После всего того, что мне и моим товарищам пришлось испытать, я не верю этому человеку, и партии его.
Рассказ «Значок»
Маленький квадратик три на три сантиметра, из металла цветом под бронзу. В квадратике лицо мужественного человека, рядом с лицом – звезда Героя и имя – Карбышев Д.М..
Когда-то этот значок был пределом моих детских мечтаний. Наша школа в Гродно носит имя генерала Карбышева. Не знаю, как сегодня, но сорок лет тому назад, нас, учеников этой школы, за хорошую учёбу и соответствующее поведение награждали такими значками. Детская мечта, ведь на нём была выбита Геройская звезда, а мне, мальчику из того времени, тоже очень хотелось быть героем. Учился вроде бы и неплохо, но из-за моего вредного характера эта замечательная награда так и не нашла своего героя, то есть меня. Пишу сейчас и вспоминаю, что те, кто получал этот значок, носили его и даже в старших классах не стеснялись прикалывать к одежде.
У нас при школе работал музей, в котором были собраны экспонаты о жизни легендарного генерала. Правда, мы, тогдашни пацаны, интересовались подвигом Дмитрия Михайловича совсем немного. Мы знали, что он, попав в плен, не поддался немцам и не стал предателем, и за это враги морозной февральской ночью обливали его водой до тех пор, пока тело генерала не превратилось в одну большую ледяную глыбу.
Конечно, в наших глазах это тоже подвиг, но нам хотелось, чтобы наш герой был лётчиком, или танкистом, чтобы он взорвал какой-нибудь штаб или, на худой конец, закрыл грудью амбразуру дота, а так, казалось, что в его подвиге чего-то не хватает, как сказали бы сегодня, «экшена маловато», со взрывами и автоматными очередями.
В школьном музее, как и положено, были свои экскурсоводы, мальчик и девочка. В моё время экскурсоводом был пятиклассник Саша. Маленький упитанный мальчик с неизменным красным галстуком на шее. Зрение у него уже тогда страдало, и Саша носил большие очки в роговой оправе. Очки постоянно сползали с его маленького крючковатого носика, похожего на клювик хищной птицы. Мальчику приходилось часто поправлять очки, и при этом потешно морщить носик. Про себя я звал его «совёнком».
«Совёнок» хорошо учился и занимал активную жизненную позицию, поэтому его грудь, одним из первых в классе, украсил замечательный значок. Но я часто замечал, что Сашина активность проявлялась ещё и в том, чтобы, семеня маленькими ножками, вслед за высоченным завучем Сергеем Степановичем нести его папку или портфель.
За время моей учёбы у нас в школе, как минимум, дважды, проходил слёт карбышевцев со всей страны. Приезжали ребята из Москвы и откуда-то там ещё. Было много флагов и пионерских галстуков. И неизменно, на всех митингах Саша «совёнок» представлял нашу школу, начиная свои выступления словами: «Дорогие карбышевцы…», и заканчивая: «Мы, карбышевцы, клянёмся…» Саша картавил, и поэтому у него выходило «кагбышевцы».
Никто из пацанов нашего класса не стал бы носить за Сергеем Степановичем его портфель, хотя нам бы он его и не доверил. Наверняка, учинили бы какую-нибудь шалость. Сергей Степанович отвечал нам взаимной неприязнью и считал своей обязанностью воспитывать нас при любой возможности. Он почему-то терпеть не мог, когда мы на его уроки приходили с часами на руках. Может, это от того, что владельцы часов постоянно показывали на пальцах всему классу, сколько ещё у Сергея Степановича остаётся минут до конца его воспитательного процесса.
– Дьяченко, что гэта у тебя на руке?
– Часы, Сергей Степанович.
– А хто тебе, дурню, позволил носить часы? Цеглу (кирпич) тябе на руку, Дьяченко, а не часы. Снимай, и иди кидай их у помойное ведро.
Под общий смех Дьяченко или кто другой шёл через весь класс, демонстративно снимал с руки часы и бросал их в ведро. Это было так смешно, что некоторые из наших сорванцов специально приносили на урок к милейшему Сергею Степановичу папины часы, чтобы потом под общий восторг швырнуть их в помойку.
Однажды, когда я в очередной раз увидел, как «Совёнок» несёт портфель завуча, у меня возникало острое желание подойти к «кагбышевцу» и дать ему хорошую затрещину. Вполне возможно, что во мне говорила зависть, ведь у Сашки был значок, а у меня его не было.
Наш директор, Василия Петрович, мечтал установить во дворе школы памятник генералу Карбышеву, и об этом, как об идее фикс, он говорил нам в течение многих лет. Мы постоянно всей школой зарабатывали на этот памятник. Собирали макулатуру, металлолом, выезжали на поля и убирали картошку, убирали мусор с окружающих школу улиц. Удивительно, но от этой работы не отлынивали даже Мишка Гемельсон, лодырь и фантазёр, со своим неизменным приятелем Ежиком Сауком. Да, и вообще, нам нравилось собирать металлолом, даже соревновались класс с классом, кто больше притащит. У нас в «Г» классе учились ребята с приводами в милицию, и вообще, такие, хулиганистые. Их заводила, здоровенный второгодник, Вовка Степанов, вдохновлял своих орлов: «Пускай каждый день, с утра до вечера, мы будем собирать металлолом, но обойдём всех». Так оно и получилось, эти целеустремлённые ребята из «Г» класса завалили школу всякой металлической дрянью, и потом ещё многие из того района, где стоит наша школа, приходили искать в этих кучах своё пропавшее имущество. Народ рвался к победе всеми возможными способами.
И, вот, наконец, был отлит большой бронзовый бюст, который и водрузили на постамент во дворе нашей школы к тридцатилетию победы над фашизмом. Генерала изобразили по грудь, волевое лицо, и глаза, смотрящие прямо перед собой. Он был весь устремлён вперёд, несмотря на то, что руки у него были связаны. Правда, рук автор не отлил, видимо не хватило нашего металлолома, но в общем замысле это угадывалось.
Размышляю сегодня о той эпопее с памятником и поражаюсь мудрости нашего директора, ведь он от нас не требовал клянчить деньги у родителей, он нас самих заставлял работать. Они все воевали, и наш директор, и Сергей Степанович, а на пиджаке у физика, в день открытия памятника я насчитал четыре ордена Отечественной войны. Директор мудро и ненавязчиво закладывал в наше сознание образ генерала Карбышева, человека мужества и чести.
А мы тогда ещё были глупыми, нам хотелось похулиганить, посмеяться. Уже, как-то в мае, когда окна в классах весело распахнулись в предчувствии летних каникул, у нас во дворе возле памятника проходило какое-то мероприятие. То ли это был урок для малышни, то ли гостей принимали, точно не помню. Но помню, как Игорь Кирко, прицелившись, ловко метнул в памятник кусок мела. Мел угодил точно в голову генералу, и полый бюст отозвался на удар звуком, похожим на гудение набатного колокола. Кто-то из наших испугался такой дерзости, кто-то стоял и молчал, Игорька никто не осудил, правда, никто и не поддержал.
Мы тогда ещё много чего не понимали, и не представляли себе, как сложится наша жизнь. Мы были молоды и веселы, нам хотелось смеяться и радоваться жизни. А взрослая жизнь обещала быть интересной и манила нас к себе распахнутыми объятиями.
После окончания школы мы разбежались в разные стороны, кто-то пошёл учиться, кто-то работать. Со временем связи потерялись, и я долго ни о ком ничего не знал. Только однажды, уже после развала Союза, приехав к родителям, и включив телевизор, увидел Сашку «совёнка». Он шёл вслед за очень большим начальником и нёс его папку. – Вот это здорово, – обрадовался я, – значит, всё-таки Сашка чего-то стоит, раз такой человек обратил на него внимание.
Прошло много лет, как мы окончили школу, я к тому времени уже стал священником, и однажды меня пригласили к умирающему старику. Вернее пригласили моего духовника, отца Павла, а он взял меня с собой. Старика звали Василий Иванович. – Слышь, Сашка, чисто как Чапая, – говорил батюшка. – Я тебя специально с собой взял, «Чапая»-то я давно знаю, но хочу, чтобы он тебе свою историю рассказал, полезно будет послушать.
«Чапай» сидел на диване в бедно обставленной комнатушке. Он был стар и немощен, и, тем не менее, в его словах и осанке ещё ощущалась сила. Свой рассказ он начал с того, что попал на фронт ещё в 42-ом. Был командиром отделения автоматчиков. Ему везло, он провоевал почти два года и практически ни разу не был ранен. Участвовал в форсировании Днепра, его отделение одним из первых закрепилось на противоположном берегу, и до подхода основных сил удерживало плацдарм. Потом от штабных он узнал, что его представили к высокой правительственной награде, но вручить орден не успели. В одной из стычек с противником его контузило, и он пришёл в себя уже в немецком плену. Многое испытал бывший сержант, пройдя через пересылочные лагеря, пока, в конце концов, не оказался в Австрии в Маутхаузене.
– Здесь, в лагере я и познакомился с необыкновенным человеком, память о котором пронёс через всю мою жизнь. Его имя генерал Карбышев. Маутхаузен был его тринадцатым лагерем, он прошёл и через Майданек, и Освенцим. Попал в плен в самом начале войны, под Гродно. Его форты, его укрепрайоны – это, наверно, высшее достижение тогдашней фортификации. Доктор наук, профессор академии Генерального штаба, ему тогда уже было за 60. Фашисты генералу золотые горы сулили, столько времени уламывали, всё надеялись на свою сторону перетащить. А он – ни в какую. В то время, когда наши пути с ним пересеклись, он находился на общем положении со всеми остальными заключёнными, точно так же работал и переносил всё, как и другие пленные, никаких поблажек. В лагере он руководил сопротивлением, через него мы узнавали новости с фронта. Как же мы ждали победы, как надеялись на наших. Дмитрий Михайлович, даром что пожилой, физически измождённый человек, а дух в нём был настоящего воина. Он нас тогда молодых поддерживал, надежду вселял. Ему всю войну предлагали предательство и жизнь, а он выбрал честь и смерть.
Ночью 18 февраля 1945 года, уже перед самым освобождением, генерала вывели на лагерный плац, раздели и оставили умирать. Потом фашистам показалось, что умирает он слишком медленно, и его стали обливать водой до тех пор, пока не превратили в ледяную статую. Нас поставили недалеко от плаца и заставляли смотреть на казнь. – Русские свиньи, смотрите, как умирает ваш генерал, и вы обречены, и точно так же умрёте, – смеялись гестаповцы, а сквозь их смех я слышал голос Карбышева: «Держитесь, товарищи! Нас не забудут!»
Даже смотреть на казнь было страшно, и кто-то стал было отворачиваться, но немцы, словно только того и ждали. Как кто отворачивался, так ему в лицу и стреляли. Я всё видел и всё помню, и крик генерала до сих пор стоит у меня в ушах.
После освобождения уже наши заталкивали нас в теплушки и отправляли через всю Европу в Сибирь. И ещё долгих 11 лет я продолжал оставаться военнопленным. Как выжил, не спрашивай, одно время от этой несправедливости даже руки на себя хотел наложить, но вспоминал генерала и его приказ: «Держитесь!» Вот и держался, не сломался, не подличал, не предавал. В 56-ом приехал сюда, реабилитировался, поступил на работу. Ну, а дальше неинтересно.
А в начале 80-х приглашают меня в военкомат, и военком подаёт мне коробочку с орденом Ленина. – Этой высокой наградой вас, уважаемый, Василий Иванович, партия и правительство наградило за форсирование Днепра, только вручить, вот, к сожалению, не успели. Я взял протянутую мне коробочку, долго смотрел на орден, вспоминая всё пережитое: «Я отказываюсь от него». После всего того, что мне и моим товарищам пришлось испытать, я не верю этому человеку, и партии его не верю, – и вернул награду назад военкому.
– А какой бы вы орден предпочли, уважаемый, уж не этот ли? – В сердцах произнёс военком. И он изобразил у себя на кителе крест, намекая, на то, что я неслучайно оказался в плену. – Нет, майор, я никогда не был предателем, а вот, если бы был такой орден, «генерала Карбышева», я бы тогда его не то, что на груди носил, я бы с ним и на ночь не расставался, под подушку бы клал. Повернулся и ушёл. Затаив дыхание, я слушал «Чапая». Подумать только, он лично знал человека, который в моём представлении мог быть только памятником.
Через несколько месяцев звонок из дома: «Саша, твои одноклассники собираются на встречу выпускников, хотят юбилей отметить, интересуются, может, приедешь?»
Я приехал, и мы встретились. Двойственное чувство испытываешь от встречи с одноклассниками. С одной стороны, это радость, а, с другой – понимаешь, что лучше бы и не встречаться, потому, что встретились, а говорить не о чем. Всё, что нас когда-то связывало, осталось в далёком прошлом. Уж и страны той нет, в которой мы росли, и нет той догмы, в которую нас учили верить. Но что-то продолжает нас объединять, но что?
Кто-то из ребят не нашёл себя в новом мире, сильно сдал и начал пить, кто-то потерял самых близких, и было видно, что держится из последних сил. Многие из наших в поисках счастья разбрелись по всему миру: Циля уехала в Израиль, Женька Гемельсон – в Штаты, Ёжик Саук живёт в Польше, Алик Бородин – в Канаде, обычная география нашего поколения. Я уже не говорю о тех, кто уехал учиться в Россию и на Украину, да так там и остался.
Мне хотелось поддержать друзей моей юности и сказать им что-то вроде: «Ребята, не падать духом, мы же русские, мы прорвёмся». Но, по большей части, мы как раз-то и не были русскими. Сказать, «мы – православные»? Тоже не в точку, как минимум, половина из нас католики, да ещё и иудеи. Кто же мы? Советские? Тоже неправда, никто из нас всерьёз не верил в коммунистическое завтра. И вдруг, словно озарение: «Ребята, мы же карбышевцы, мы прорвёмся». И стал рассказать им про уже покойного «Чапая», и про его встречу с нашим генералом. Я видел, как после этого просветлели лица моих ребят.
Потом, гуляя по городу, зашли в школу. Мы пришли поклониться генералу и нашим учителям фронтовикам, которые учили нас вечным ценностям, умению любить и не предавать себя и тех, кого любишь. Наши судьбы ещё в далёком детстве сплавились, подобно металлу этого памятника, в единое целое, и мы до конца своих дней так и остались братством карбышевцев. И разве от того, что мы разъехались и живём теперь в разных странах, подвиг для нас перестал быть подвигом, а предательство предательством?
Возвращаюсь в Москву. На Белорусском вокзале в одном из книжных развалов увидел книжку, не помню, уж, как она и называлась, но главное – имя автора мне было хорошо знакомо. Беру книжку в руки, и с задней стороны обложки на меня смотрит до боли знакомое лицо дородного круглолицего мужчины в очках из роговой оправы на носу, напоминающем клюв хищной птицы. Кажется, сейчас очки начнут сползать и он вновь, как в детстве, станет поправлять их пальцем, смешно сморщив нос.
Я пролистал книжку, но читать её мне не хотелось. – Скажите, – спрашиваю лотошника, – что из себя представляет автор этой книги? – О, знаете, это известный диссидент и правозащитник из соседней с нами страны. Он некоторое время работал у самого Большака, и ему открылась вся неправда, которую тот творит. Автор ушёл от него и написал разоблачительную книгу. Прекрасное перо, разящий стиль, покупайте, не пожалеете.
– Да, – думаю, – знакомый стиль, «узнаю брата Колю». Обличать тех, кому ещё вчера служил верой и правдой. Не смог, значит, больше папочку за хозяином носить, «совесть» твоя не вынесла, вот и ты его сдал. Противно, предательство всегда вызывает чувство гадливости, даже если предают, казалось бы, из самых высоких и гуманных соображений.
– Нет, всё-таки надо было тогда дать тебе пару раз, для профилактики, глядишь, и из тебя бы человек получился. Верни значок, «совёнок», ты всегда был только «как бы шевцем», – произнёс я в сердцах, и невольно ударил ладонью по фотографии.
Слышу: «Простите, это вы мне?» Продавец испуганно смотрит в мою сторону. – Нет-нет, вы меня простите, – это я ему, – показывая продавцу на фотографию, – это я ему говорю, пусть значок вернёт.
Продавец смотрит на меня уже как на сумасшедшего. Кладу книгу на лоток и отхожу. Может, я действительно похож на сумасшедшего? Может, в мире, где оправдывают генерала Власова, и где Степан Бандера становится Героем, нам и не на что больше рассчитывать?
Но на днях мне в руки попал альбом моей дочери, листаю и вижу её фотографию на фоне дорогой мне реликвии. Вспоминаю, да я же сам её и фотографировал, а она хранит этот снимок. Так если хранит, может и надежда есть, что наше братство не закончится вместе с нами?
И так хочется надеяться, что кто-то и после нас когда-нибудь скажет: «Нет, ребята, рано списывать нас со счетов, мы карбышевцы, и мы обязательно прорвёмся».
Рассказ «Значок» священника Александра Дьяченко
В описании гибели генерала Карбышева часто пишут о массовой казни, в которой погиб и генерал, но человек, которого я назвал Чапай, говорил о казни непосредственно одного Карбышева, причём многих узников, в том числе и его, заставляли смотреть на это. его описание совпадает со свидетельством ещё одного очевидца казни. после гибели генерала, видимо днём 18 февраля уже провели и массовую казнь до 500 человек.
Священник Александр Дьяченко, дополнение
У нас при школе работал музей, в котором были собраны экспонаты о жизни легендарного генерала. Правда, мы, тогдашни пацаны, интересовались подвигом Дмитрия Михайловича совсем немного. Мы знали, что он, попав в плен, не поддался немцам и не стал предателем, и за это враги морозной февральской ночью обливали его водой до тех пор, пока тело генерала не превратилось в одну большую ледяную глыбу.
Конечно, в наших глазах это тоже подвиг, но нам хотелось, чтобы наш герой был лётчиком, или танкистом, чтобы он взорвал какой-нибудь штаб или, на худой конец, закрыл грудью амбразуру дота, а так, казалось, что в его подвиге чего-то не хватает, как сказали бы сегодня, «экшена маловато», со взрывами и автоматными очередями.
В школьном музее, как и положено, были свои экскурсоводы, мальчик и девочка. В моё время экскурсоводом был пятиклассник Саша. Маленький упитанный мальчик с неизменным красным галстуком на шее. Зрение у него уже тогда страдало, и Саша носил большие очки в роговой оправе. Очки постоянно сползали с его маленького крючковатого носика, похожего на клювик хищной птицы. Мальчику приходилось часто поправлять очки, и при этом потешно морщить носик. Про себя я звал его «совёнком».
«Совёнок» хорошо учился и занимал активную жизненную позицию, поэтому его грудь, одним из первых в классе, украсил замечательный значок. Но я часто замечал, что Сашина активность проявлялась ещё и в том, чтобы, семеня маленькими ножками, вслед за высоченным завучем Сергеем Степановичем нести его папку или портфель.
За время моей учёбы у нас в школе, как минимум, дважды, проходил слёт карбышевцев со всей страны. Приезжали ребята из Москвы и откуда-то там ещё. Было много флагов и пионерских галстуков. И неизменно, на всех митингах Саша «совёнок» представлял нашу школу, начиная свои выступления словами: «Дорогие карбышевцы…», и заканчивая: «Мы, карбышевцы, клянёмся…» Саша картавил, и поэтому у него выходило «кагбышевцы».
Никто из пацанов нашего класса не стал бы носить за Сергеем Степановичем его портфель, хотя нам бы он его и не доверил. Наверняка, учинили бы какую-нибудь шалость. Сергей Степанович отвечал нам взаимной неприязнью и считал своей обязанностью воспитывать нас при любой возможности. Он почему-то терпеть не мог, когда мы на его уроки приходили с часами на руках. Может, это от того, что владельцы часов постоянно показывали на пальцах всему классу, сколько ещё у Сергея Степановича остаётся минут до конца его воспитательного процесса.
– Дьяченко, что гэта у тебя на руке?
– Часы, Сергей Степанович.
– А хто тебе, дурню, позволил носить часы? Цеглу (кирпич) тябе на руку, Дьяченко, а не часы. Снимай, и иди кидай их у помойное ведро.
Под общий смех Дьяченко или кто другой шёл через весь класс, демонстративно снимал с руки часы и бросал их в ведро. Это было так смешно, что некоторые из наших сорванцов специально приносили на урок к милейшему Сергею Степановичу папины часы, чтобы потом под общий восторг швырнуть их в помойку.
Однажды, когда я в очередной раз увидел, как «Совёнок» несёт портфель завуча, у меня возникало острое желание подойти к «кагбышевцу» и дать ему хорошую затрещину. Вполне возможно, что во мне говорила зависть, ведь у Сашки был значок, а у меня его не было.
Наш директор, Василия Петрович, мечтал установить во дворе школы памятник генералу Карбышеву, и об этом, как об идее фикс, он говорил нам в течение многих лет. Мы постоянно всей школой зарабатывали на этот памятник. Собирали макулатуру, металлолом, выезжали на поля и убирали картошку, убирали мусор с окружающих школу улиц. Удивительно, но от этой работы не отлынивали даже Мишка Гемельсон, лодырь и фантазёр, со своим неизменным приятелем Ежиком Сауком. Да, и вообще, нам нравилось собирать металлолом, даже соревновались класс с классом, кто больше притащит. У нас в «Г» классе учились ребята с приводами в милицию, и вообще, такие, хулиганистые. Их заводила, здоровенный второгодник, Вовка Степанов, вдохновлял своих орлов: «Пускай каждый день, с утра до вечера, мы будем собирать металлолом, но обойдём всех». Так оно и получилось, эти целеустремлённые ребята из «Г» класса завалили школу всякой металлической дрянью, и потом ещё многие из того района, где стоит наша школа, приходили искать в этих кучах своё пропавшее имущество. Народ рвался к победе всеми возможными способами.
И, вот, наконец, был отлит большой бронзовый бюст, который и водрузили на постамент во дворе нашей школы к тридцатилетию победы над фашизмом. Генерала изобразили по грудь, волевое лицо, и глаза, смотрящие прямо перед собой. Он был весь устремлён вперёд, несмотря на то, что руки у него были связаны. Правда, рук автор не отлил, видимо не хватило нашего металлолома, но в общем замысле это угадывалось.
Размышляю сегодня о той эпопее с памятником и поражаюсь мудрости нашего директора, ведь он от нас не требовал клянчить деньги у родителей, он нас самих заставлял работать. Они все воевали, и наш директор, и Сергей Степанович, а на пиджаке у физика, в день открытия памятника я насчитал четыре ордена Отечественной войны. Директор мудро и ненавязчиво закладывал в наше сознание образ генерала Карбышева, человека мужества и чести.
А мы тогда ещё были глупыми, нам хотелось похулиганить, посмеяться. Уже, как-то в мае, когда окна в классах весело распахнулись в предчувствии летних каникул, у нас во дворе возле памятника проходило какое-то мероприятие. То ли это был урок для малышни, то ли гостей принимали, точно не помню. Но помню, как Игорь Кирко, прицелившись, ловко метнул в памятник кусок мела. Мел угодил точно в голову генералу, и полый бюст отозвался на удар звуком, похожим на гудение набатного колокола. Кто-то из наших испугался такой дерзости, кто-то стоял и молчал, Игорька никто не осудил, правда, никто и не поддержал.
Мы тогда ещё много чего не понимали, и не представляли себе, как сложится наша жизнь. Мы были молоды и веселы, нам хотелось смеяться и радоваться жизни. А взрослая жизнь обещала быть интересной и манила нас к себе распахнутыми объятиями.
После окончания школы мы разбежались в разные стороны, кто-то пошёл учиться, кто-то работать. Со временем связи потерялись, и я долго ни о ком ничего не знал. Только однажды, уже после развала Союза, приехав к родителям, и включив телевизор, увидел Сашку «совёнка». Он шёл вслед за очень большим начальником и нёс его папку. – Вот это здорово, – обрадовался я, – значит, всё-таки Сашка чего-то стоит, раз такой человек обратил на него внимание.
Прошло много лет, как мы окончили школу, я к тому времени уже стал священником, и однажды меня пригласили к умирающему старику. Вернее пригласили моего духовника, отца Павла, а он взял меня с собой. Старика звали Василий Иванович. – Слышь, Сашка, чисто как Чапая, – говорил батюшка. – Я тебя специально с собой взял, «Чапая»-то я давно знаю, но хочу, чтобы он тебе свою историю рассказал, полезно будет послушать.
«Чапай» сидел на диване в бедно обставленной комнатушке. Он был стар и немощен, и, тем не менее, в его словах и осанке ещё ощущалась сила. Свой рассказ он начал с того, что попал на фронт ещё в 42-ом. Был командиром отделения автоматчиков. Ему везло, он провоевал почти два года и практически ни разу не был ранен. Участвовал в форсировании Днепра, его отделение одним из первых закрепилось на противоположном берегу, и до подхода основных сил удерживало плацдарм. Потом от штабных он узнал, что его представили к высокой правительственной награде, но вручить орден не успели. В одной из стычек с противником его контузило, и он пришёл в себя уже в немецком плену. Многое испытал бывший сержант, пройдя через пересылочные лагеря, пока, в конце концов, не оказался в Австрии в Маутхаузене.
– Здесь, в лагере я и познакомился с необыкновенным человеком, память о котором пронёс через всю мою жизнь. Его имя генерал Карбышев. Маутхаузен был его тринадцатым лагерем, он прошёл и через Майданек, и Освенцим. Попал в плен в самом начале войны, под Гродно. Его форты, его укрепрайоны – это, наверно, высшее достижение тогдашней фортификации. Доктор наук, профессор академии Генерального штаба, ему тогда уже было за 60. Фашисты генералу золотые горы сулили, столько времени уламывали, всё надеялись на свою сторону перетащить. А он – ни в какую. В то время, когда наши пути с ним пересеклись, он находился на общем положении со всеми остальными заключёнными, точно так же работал и переносил всё, как и другие пленные, никаких поблажек. В лагере он руководил сопротивлением, через него мы узнавали новости с фронта. Как же мы ждали победы, как надеялись на наших. Дмитрий Михайлович, даром что пожилой, физически измождённый человек, а дух в нём был настоящего воина. Он нас тогда молодых поддерживал, надежду вселял. Ему всю войну предлагали предательство и жизнь, а он выбрал честь и смерть.
Ночью 18 февраля 1945 года, уже перед самым освобождением, генерала вывели на лагерный плац, раздели и оставили умирать. Потом фашистам показалось, что умирает он слишком медленно, и его стали обливать водой до тех пор, пока не превратили в ледяную статую. Нас поставили недалеко от плаца и заставляли смотреть на казнь. – Русские свиньи, смотрите, как умирает ваш генерал, и вы обречены, и точно так же умрёте, – смеялись гестаповцы, а сквозь их смех я слышал голос Карбышева: «Держитесь, товарищи! Нас не забудут!»
Даже смотреть на казнь было страшно, и кто-то стал было отворачиваться, но немцы, словно только того и ждали. Как кто отворачивался, так ему в лицу и стреляли. Я всё видел и всё помню, и крик генерала до сих пор стоит у меня в ушах.
После освобождения уже наши заталкивали нас в теплушки и отправляли через всю Европу в Сибирь. И ещё долгих 11 лет я продолжал оставаться военнопленным. Как выжил, не спрашивай, одно время от этой несправедливости даже руки на себя хотел наложить, но вспоминал генерала и его приказ: «Держитесь!» Вот и держался, не сломался, не подличал, не предавал. В 56-ом приехал сюда, реабилитировался, поступил на работу. Ну, а дальше неинтересно.
А в начале 80-х приглашают меня в военкомат, и военком подаёт мне коробочку с орденом Ленина. – Этой высокой наградой вас, уважаемый, Василий Иванович, партия и правительство наградило за форсирование Днепра, только вручить, вот, к сожалению, не успели. Я взял протянутую мне коробочку, долго смотрел на орден, вспоминая всё пережитое: «Я отказываюсь от него». После всего того, что мне и моим товарищам пришлось испытать, я не верю этому человеку, и партии его не верю, – и вернул награду назад военкому.
– А какой бы вы орден предпочли, уважаемый, уж не этот ли? – В сердцах произнёс военком. И он изобразил у себя на кителе крест, намекая, на то, что я неслучайно оказался в плену. – Нет, майор, я никогда не был предателем, а вот, если бы был такой орден, «генерала Карбышева», я бы тогда его не то, что на груди носил, я бы с ним и на ночь не расставался, под подушку бы клал. Повернулся и ушёл. Затаив дыхание, я слушал «Чапая». Подумать только, он лично знал человека, который в моём представлении мог быть только памятником.
Через несколько месяцев звонок из дома: «Саша, твои одноклассники собираются на встречу выпускников, хотят юбилей отметить, интересуются, может, приедешь?»
Я приехал, и мы встретились. Двойственное чувство испытываешь от встречи с одноклассниками. С одной стороны, это радость, а, с другой – понимаешь, что лучше бы и не встречаться, потому, что встретились, а говорить не о чем. Всё, что нас когда-то связывало, осталось в далёком прошлом. Уж и страны той нет, в которой мы росли, и нет той догмы, в которую нас учили верить. Но что-то продолжает нас объединять, но что?
Кто-то из ребят не нашёл себя в новом мире, сильно сдал и начал пить, кто-то потерял самых близких, и было видно, что держится из последних сил. Многие из наших в поисках счастья разбрелись по всему миру: Циля уехала в Израиль, Женька Гемельсон – в Штаты, Ёжик Саук живёт в Польше, Алик Бородин – в Канаде, обычная география нашего поколения. Я уже не говорю о тех, кто уехал учиться в Россию и на Украину, да так там и остался.
Мне хотелось поддержать друзей моей юности и сказать им что-то вроде: «Ребята, не падать духом, мы же русские, мы прорвёмся». Но, по большей части, мы как раз-то и не были русскими. Сказать, «мы – православные»? Тоже не в точку, как минимум, половина из нас католики, да ещё и иудеи. Кто же мы? Советские? Тоже неправда, никто из нас всерьёз не верил в коммунистическое завтра. И вдруг, словно озарение: «Ребята, мы же карбышевцы, мы прорвёмся». И стал рассказать им про уже покойного «Чапая», и про его встречу с нашим генералом. Я видел, как после этого просветлели лица моих ребят.
Потом, гуляя по городу, зашли в школу. Мы пришли поклониться генералу и нашим учителям фронтовикам, которые учили нас вечным ценностям, умению любить и не предавать себя и тех, кого любишь. Наши судьбы ещё в далёком детстве сплавились, подобно металлу этого памятника, в единое целое, и мы до конца своих дней так и остались братством карбышевцев. И разве от того, что мы разъехались и живём теперь в разных странах, подвиг для нас перестал быть подвигом, а предательство предательством?
Возвращаюсь в Москву. На Белорусском вокзале в одном из книжных развалов увидел книжку, не помню, уж, как она и называлась, но главное – имя автора мне было хорошо знакомо. Беру книжку в руки, и с задней стороны обложки на меня смотрит до боли знакомое лицо дородного круглолицего мужчины в очках из роговой оправы на носу, напоминающем клюв хищной птицы. Кажется, сейчас очки начнут сползать и он вновь, как в детстве, станет поправлять их пальцем, смешно сморщив нос.
Я пролистал книжку, но читать её мне не хотелось. – Скажите, – спрашиваю лотошника, – что из себя представляет автор этой книги? – О, знаете, это известный диссидент и правозащитник из соседней с нами страны. Он некоторое время работал у самого Большака, и ему открылась вся неправда, которую тот творит. Автор ушёл от него и написал разоблачительную книгу. Прекрасное перо, разящий стиль, покупайте, не пожалеете.
– Да, – думаю, – знакомый стиль, «узнаю брата Колю». Обличать тех, кому ещё вчера служил верой и правдой. Не смог, значит, больше папочку за хозяином носить, «совесть» твоя не вынесла, вот и ты его сдал. Противно, предательство всегда вызывает чувство гадливости, даже если предают, казалось бы, из самых высоких и гуманных соображений.
– Нет, всё-таки надо было тогда дать тебе пару раз, для профилактики, глядишь, и из тебя бы человек получился. Верни значок, «совёнок», ты всегда был только «как бы шевцем», – произнёс я в сердцах, и невольно ударил ладонью по фотографии.
Слышу: «Простите, это вы мне?» Продавец испуганно смотрит в мою сторону. – Нет-нет, вы меня простите, – это я ему, – показывая продавцу на фотографию, – это я ему говорю, пусть значок вернёт.
Продавец смотрит на меня уже как на сумасшедшего. Кладу книгу на лоток и отхожу. Может, я действительно похож на сумасшедшего? Может, в мире, где оправдывают генерала Власова, и где Степан Бандера становится Героем, нам и не на что больше рассчитывать?
Но на днях мне в руки попал альбом моей дочери, листаю и вижу её фотографию на фоне дорогой мне реликвии. Вспоминаю, да я же сам её и фотографировал, а она хранит этот снимок. Так если хранит, может и надежда есть, что наше братство не закончится вместе с нами?
И так хочется надеяться, что кто-то и после нас когда-нибудь скажет: «Нет, ребята, рано списывать нас со счетов, мы карбышевцы, и мы обязательно прорвёмся».
Рассказ «Значок» священника Александра Дьяченко
В описании гибели генерала Карбышева часто пишут о массовой казни, в которой погиб и генерал, но человек, которого я назвал Чапай, говорил о казни непосредственно одного Карбышева, причём многих узников, в том числе и его, заставляли смотреть на это. его описание совпадает со свидетельством ещё одного очевидца казни. после гибели генерала, видимо днём 18 февраля уже провели и массовую казнь до 500 человек.
Священник Александр Дьяченко, дополнение
Новости партнёров
реклама
